– Хорошо, пусть приготовят удостоверение и все необходимые документы для сеньоры Марселы Роч.

Он улыбнулся правым уголком рта, распорядился насчет снаряжения и приказал купить два авиабилета первого класса, ведь я летела не одна, а с помощником. Он подошел ко мне, улыбаясь, сжал пухлыми руками и сказал:

– Думаю, что тебе стоит поменять имя, для большого художника твое звучит неубедительно. Роч – довольно грубо и слишком резко.

Я возразила, что лучшие кубинские мастера объектива работали под своими собственными бесцветными именами: Нестор Альмендрос, Джесси Фернандес, Ливио Дельгадо, Рауль Перес Урета, Орландо Хименес Леаль, ведь не имя делает произведение. А публика, она, пожалуй, привыкнет. И он снова прижал меня к своей бледно-голубой рубашке из блестящего полиэфирного волокна, под которой угадывалась волосатая с крупными порами грудь, усыпанная веснушками и небольшими бородавками. Он запечатлел на моем лбу краткий поцелуй, и я помню, как дрогнул его голос:

– О'кей, honey,[51]если это вселяет в тебя уверенность.

И это были его последние слова. Он не произнес, к счастью, «bye».[52]Это английское слово напоминает мне фильм «Касабланка»,[53]и слезы так и катятся из глаз, едва я подумаю о сцене расставания между Ингрид Бергман и Хамфри Богартом. Если бы мистер Салливан произнес это словечко, я бы заревела в три ручья, отождествляя себя с героиней Бергман. К тому же я обожала мистера Салливана, румяного и толстого, похожего на спелое яблоко, как и мой отец, которого меня лишили. Или который сам меня лишил себя.

С шеф-поваром все прошло, напротив, ужасно – оказалось, не так-то просто расстаться с Полем. Все походило скорее на ту колоссальную драму, что разыграли Жан-Пьер Лео и Шанталь Гойа в одном из фильмов Годара.[54]Поль не позволял мне никуда ездить, боясь, что потеряет меня навсегда, он обвинял меня в том, что я разлюбила его, что я эгоистка, что меня интересует лишь карьера. Я должна была врать ему про то, что вернусь через неделю, что люблю его безумно (я любила его, конечно, но по-своему), что мы поженимся и у нас родится дочка, которую мы назовем Эльзой, как в его любимом фильме «Эльза, Эльза». Когда я вынесла свои вещи из его просторной, но разломанной квартиры, то вздохнула с облегчением – я почувствовала себя свободной, причем не только от него, но и от маленькой девочки-доминиканки, которая каждый вечер хныкала на лестнице, ожидая, что хоть кто-нибудь ее пожалеет, потому что ее чокнутая мать постоянно лупила ее. В конце концов я уезжала от этого искусственного ковра из фиолетовых пластиковых бутылок и пустых растоптанных пакетов, усеивающих тротуар и лестницы дома, я избавлялась от возможных нападений и убийств. Спустя несколько месяцев после моего отъезда Поля полоснули ножом по лицу, пытаясь снять с него рюкзак и ботинки от Жан-Поля Готье, которые я подарила ему на день рождения. Если говорить серьезно, сев в такси, я глубоко вздохнула и почувствовала, что заново рождаюсь – добро пожаловать в мир без лишних обязательств. Снова я безумно желала уединения и свободы, общества книги. Но Нью-Йорк уже необратимо изменил меня, и чтение какого-нибудь романа про Нью-Йорк, пожалуй, не упразднит желания до устали бродить по его улицам, жить их напряженной жизнью, что случается, например, с литературными городами, такими как Париж или Гавана. А Нью-Йорк – город прежде всего кинематографический. Казалось, соблазнительный Париж ожидал меня, преподнося на серебряном блюде груз своей зрелости.

В конце концов Лусио решился раскрыть мне истинную причину, по которой мистер Салливан так нянчился со мной. Но написал он мне об этом, когда я уже уехала в Европу. Причина была трагическая: внешне я очень походила на младшую дочь мистера Салливана, погибшую в автомобильной аварии, вдобавок ко всему девочка боготворила искусство фотографии, и нет сомнений, из нее могло что-то получиться, ведь она, обладавшая удивительным талантом, тратила уйму времени на музеи, без конца колесила по бедным и экзотическим странам. Любимая дочь, с ней мистер Салливан связывал все свои надежды. Он ждал от нее успеха, интуитивно чувствовал в ней гений фотохудожника, гений, которого не было в нем самом. Все встало на свои места: я поняла его страстную заботу обо мне и упрекнула себя за то, что когда-то отнеслась с подозрением к его благородству и отеческой нежности. Любовь, само это чувство и его последствия, волнуют меня постоянно, возможно, потому что я думаю: раз ты любишь, то все, больше ничего и нет на белом свете, но нельзя же каждую минуту лишать себя покоя по вине любовного недуга, так можно и с ума сойти. Кроме того, любовь выбивает меня из колеи, делает меня вялой, превращает в безмозглую дуру, потому что из-за любви я не могу легко и свободно сосредоточиться на тех ощущениях, что являются основой моего существования. Подтверждением этим рассуждениям стал не Поль, а Самуэль, мое последнее увлечение. Поль был лишь ступенькой, облегчившей мне разрыв с Самуэлем. Но, как это всегда бывает, опыт с Полем мало чего стоил, когда появился Самуэль.

Мистер Салливан посылал меня в Париж на полгода в качестве представителя его агентства. Был ли риск? Безусловно, и прежде всего для него – экономический риск. Жаль, я слишком поздно узнала, как трудно ему было расставаться со мной, получалось, что он во второй раз теряет свою дочь, ведь я ему ее заменила. Знай я это раньше, не уехала бы. Он изредка звонил и часто писал. В письмах было полно указаний, рабочих планов, отчетов, но в конце никогда не появлялось слово «до свидания» – из суеверия он не хотел прощаться. Я предельно точно исполняла самые невероятные его идеи – к примеру, сфотографировать Ширака, целующего Мадонну! Боже мой! Но как говорится: судьба – злодейка, кому пятак, кому индейка. И мне выпала единственная такая возможность: певица давала концерт в парке Ско, Ширак[55]в то время еще не был президентом. Снимок получился. Я выполняла все, что мне приказывали, в конце концов, для того я и вернулась в Париж. Париж был моим домом. Гавана – моей любовью.

Я зарабатывала сумасшедшие деньги, и это страшно меня пугало – я никак не могла привыкнуть к деньгам. Мистер Салливан довольно скромно поздравил меня, когда узнал, что моя подпись под снимками стала кое-что значить, но я разглядела в неприметной на первый взгляд фразе: «Браво, ты достойна этого, honey» его скрытую радость. За три месяца я стала известным фотографом, я была вхожа в самые элитные и шикарные салоны всего Парижа. Мои снимки «производили табак» – так выражаются французы, говоря об успехе, и я в восторге от этого буквального перевода французской фразы. У меня был жесткий график командировок, и я не могла толком разглядеть города, где бывала: завтракала в Мадриде, обедала в Барселоне, к вечеру следующего дня пила чай в Лондоне, потом ужинала в Берлине. В Лондоне на одной из своих персональных выставок я познакомилась с Даниэлой, дикой земляникой, дочерью посла Того Острова.